“…в его минуты роковые”: осень 1993 года.

Припоминая стихи Тютчева, я иногда думаю о том, что податливая память обращает сии роковые минуты в сборище всяких безделок, и воскресить дух и плоть исторических мгновений нам удается, лишь кропотливо съединив детали, словно осколки сосуда, разнесенного временем.

Одна девица говаривала мне, что когда ее прабабушку просили повоспоминать октябрь 17-го, та счастливо улыбалась: “Ах, мы чудесно музицировали!”.

Впечатления о днях, последовавших за указом президента об упразднении Верховного Совета, у меня преимущественно музыкальные. На следующий день в Москву приехали Мстислав Ростропович и национальный оркестр США, им возглавляемый; они, между прочим, предполагали дать концерт в Консерватории.

В это время я учился в последнем классе школы, скромно притулившейся за консерваторией; вернее, консерватория как-то перетекает в школу: оба заведения делят пристройку, в коей на первом этаже устроен наш спортзал, а выше какие-то консерваторские службы.

Близость к музыкальной жизни, конечно, оказывала на нас нужное действие. Так что, прознав о концерте, я и мой одноклассник Андрей Сахаров решились проникнуть на выступление музыканта. Поход за билетами увенчался провалом: Валерий Викторович, отец моего друга, отстоял на дворе Большого зала в толпе меломанов и милицейской конницы дневную вахту, но в свою очередь поспел лишь к шапочному разбору. Оставалось взять консерваторию штурмом.

Уже утром следующего дня прошел осмотр диспозиции в районе служебного входа; выяснилось, что лестница, поднимающаяся от дверей, ведет прямо к сцене; на одном из ее пролетов обнаружился мужской туалет, из окон которого взору нашему открылся широкий вид на кабинет математики, а в нем сонм одноклассников, изучающих таинственные формулы.

Испытав легкий укор совести, мы занялись составлением плана: с утра надеваем парадные костюмы и, пройдя служебный вход (обычно не охраняемый), удаляемся в уборную, которую покидаем перед самым концертом и через сцену спускаемся в зал: вечером служебный вход стал бы недоступен. Хитрый сей замысел обрекал нас на томление в заведении, пары которого могли перебить дух высокой музыки, и мы решили продолжить осмотр пожарными лестницами и водосточными трубами, восходящими к крыше здания.

Когда мы замерли перед очередной лестницей, манившей нас ввысь, рядом вдруг оказался немолодой еврей; он был одет весьма скромно, а в руках держал пару огромных гаечных ключей. Услышав разговор, он жестоко раскритиковал наше юное легкомыслие и обещался подсобить. Мы последовали за провожатым и вскорости очутились у парадного входа в Большой зал; левее его открылась неприметная дверь, прежде никогда мною не виденная, а за нею – тесная прихожая с узкой лестницею в глубине, уходившей куда-то вниз. Оттуда, ex profundis, доносились голоса… Лестница привела нас в подвал, и мы оказались в окружении нескольких разновозрастных рабочих…

Рабочие сантехнического звания вызвались достать пропуск на генеральную репетицию, намеченную в один день с концертом. Мы радовались спасению от вседенного бдения в местах отхожих и ударили по рукам.
На следующий день у каждого из нас был билет на двух сантехников… Мы выбрали себе по однокласснице, предупредили учительницу физики (всегдашняя строгость Нины Николаевны уравновешивалась пониманием особых обстоятельств, к которым принадлежало и выступление Ростроповича) и отправились в консерваторию; кажется, это было в субботу, 25-го сентября. К моему удивлению, у старушек на билетах квартет сантехников и сантехниц не вызвал никакого интереса.

Русский “Белый дом”, который снова делался средоточием борьбы, был не далее чем в двадцати минутах ходьбы от консерватории – по Большой Никитской до Садового кольца, за американским посольством. Но вихри большой истории, казалось, не достигали партера Большого зала.

В сущности, это был настоящий концерт, исполнение прерывалось лишь пару раз – и однажды по вине публики. Надобно заметить, что слушателей набрался полный зал, вплоть до скамеек 11 ряда во втором амфитеатре; все находились в особом возбуждении, гудели и жужжали как потревоженный рой. Едва начав очередную вещь, Ростропович опустил дирижерскую палочку, развернулся к зрителям и вымолвил с досадой: “Друзья, это очень тихо начинается”; тут же повисла тишина невообразимая…

Общий взгляд на публику свидетельствовал, что сюда стеклись музыкально-артистические сливки Москвы (сливки финансовые собирались ввечеру); одна дева смотрелась Натали Гончаровой, а один обитатель партера оказался Олегом Табаковым – он сидел неподвижно, как сфинкс, уставившись на сцену каким-то странным взглядом.

Американские музыканты казались довольнее всех; они разглядывали русскую толпу и фотографировали ее со сцены. При нас дирижер не слишком притеснял их: руководство ограничилось несколькими фразами на небрежном английском. Нам тоже странно было видеть на сцене не строгие фраки и бабочки, а джинсы и полосатые рубахи; сам Ростропович полусидел на каком-то рамообразном сооружении с продолговатой подушкой наверху.

Таковы были мой первый визит в консерваторию и встреча с музыкальным гением, к моей радости не ставшая последней. Но это случится год спустя, а через несколько дней красная чума соберет свою последнюю жатву…

Август 2001 года